Борис Юхананов: «Любовь — это непростая работа»

— Первый вопрос, Борис Юрьевич, традиционный: как в вашей жизни возникли эти необычные люди?

— Знаете, этот проект, связанный с теми, кто имеет особенности развития и, в частности, так называемый синдром Дауна — все это стало сокровенной частью моей жизни. Она по времени связана с 1990-ми годами. А встретился я с этими необычными людьми совершенно случайно. Это не было ни запланировано, ни запрограммировано. И я никоим образом не мог предположить даже, какое воздействие они на меня окажут. Чем? А всем тем, что заключено, что располагается внутри них — как потрясающее пространство любви. В результате я вступил с ними в некое взаимодействие; оно было особенным, художественным, а не социальным или арт-терапевтическим. И это сотрудничество произошло по причине моего невероятного потрясения, вызванного непостижимой природой этих людей.

— Вы все время говорите «они», «эти люди». Кто же эти несколько человек? Коллектив внутри некоего учреждения?

— Да, это была московская школа, куда меня привела Елена Никитцева, замечательный психолог. Номер и местоположение школы, по-моему, сегодня не имеют особого значения, хотя те, кто там бывал, учился или приводил своих детей, легко эту школу узнают по первым кадрам фильма «Да! Дауны… или Поход за золотыми птицами».

— Когда это все случилось?

— В самом начале девяностых — в 1990 или даже 1991 году.

— Время, когда благотворительность в России только-только становилась на ноги…

— Я даже не думал тогда, что проявляю какую-то благотворительность, участвую в чем-то подобном. Я делал театральный проект под названием «Сад». На основе, как нетрудно догадаться, пьесы Чехова. Мы решили ее сакрализовать и сделать нечто, выходящее за рамки рационального сознания. Постепенно внутри этого проекта раскрылось некое мифологическое пространство героев Антона Павловича, и мы вышли на особый уровень понимания этих героев… Поясню. Говоря о Чехове вообще, надо все брать в кавычки, потому что то, что он сделал, не поддается и никогда не поддастся пониманию. И еще скажу: настроение наше в то время было таким, что нам невозможно было заниматься чернухой — а тогда в обществе был разгар этакого криминального восторга, который испытала разрушенная империя.

— То есть вы были «белой вороной» среди всеобщей «чернухи»?

— Скажу так: мы оказались в особого рода продуктивном одиночестве — с нашей некатастрофической перспективой жизни, по сути. Мы настолько углубились в этот миф о саде, который сами и создавали, что оказались в некой сферической капсуле, в которой и летели дальше сквозь 1990-е годы. И вот как-то раз произошла та памятная встреча в подвале «сахаровского дома», недалеко от Курского вокзала, где жил академик Сахаров. Мы там проводили культурное событие под названием «Галерея-Оранжерея». По слухам и легендам, в этом подвале когда-то давно КГБ мучил бедных людей. Как там организовалось культурное пространство? Это вышло, опять же, случайно — мы зашли в этот легендарный подвал, и там нам встретился один симпатичный дядька, как я называю, «жучаристый»: он по лицензии Лужкова вывозил оттуда мусор. И на правах хозяина он дал мне этот подвал в творческое пользование.

— Да, время было наполнено такими вот сюрпризами, «нечаянными радостями»…

— Тот ужасный подвал с его мрачным прошлым мы своим «Садом» преодолевали, переустраивали. В этом заключалась идея — преодолевать «Садом» различные пространства, переводя их из жутких в счастливые. И вот там мы впоследствии развернули «Галерею-Оранжерею», где выставлялись работы участников проекта, но… сделанные от имени персонажей Чехова — от имени Пети Трофимова, от Раневской… Это была выставка арт-объектов мифологизированных персонажей Чехова. И в один из дней туда пришла женщина — человек верующий, сложный, глубокий; доктор психологии. Ее звали Елена Никитцева. С ней была девочка — так мне показалось тогда, что девочка, а на самом деле ей было уже 36 лет! И я увидел, что эта девочка просто сияет.

— Это был ваш первый опыт непосредственного контакта с особенными людьми?

— Да, я до того дня никогда не общался с людьми с синдромом Дауна и был совершенно потрясен тем внутренним сиянием, тем светом, которое излучало это неземное существо. Сначала она показалась мне безвозрастной, как впоследствии некоторые другие такие же люди. Они все вне возраста, понимаете? Никитцева нас познакомила, мы стали общаться — сначала втроем, затем круг расширился. И вот однажды мы с Леной, девушкой с синдромом Дауна (она тоже носит это имя, как и Лена Никитцева), ехали в метро по эскалатору. А надо сказать, она практически не говорила.

— То есть девушка пребывала одновременно как бы в двух разных точках пространства — в Москве и Веймаре?

— У нее был какой-то контакт… Меня поразила та внутренняя связь этой девушки Лены, которую она установила с Васильевым на таком расстоянии, и захотела его утихомирить по принципу «клин клином», и стала тоже ругаться. Я понял, что есть какие-то особенности в этих, как я их называю, детях, которые своим сознанием пронизывают время, пространство… Я услышал от них праязык, которым они наделены. Увидел их чувствительность, не поддающуюся никаким объяснениям и выходящую за рамки доступности для так называемых «нормальных» людей. И вот по моей инициативе, воспринятой от той замечательной женщины Лены Никитцевой — доктора психологии, я стал с этими людьми работать.

— В каком качестве, Борис Юрьевич, вы стали работать с людьми, имеющими особенности ментального развития?

— Я, понимая всю ограниченность моего «терапевтического» диапазона, сразу сказал Лене Никитцевой, что буду работать с этими людьми, как-то по-другому, чем она. Я буду выходить с ними на контакт, исходя их своих художественных намерений, а не как терапевт — я не имею на это внутренней решимости, права себе такого я не даю. Даже исходя из арт-терапевтический намерений я бы не стал работать, потому что это не мое, я не должен быть лекарем, врачом. Я не воспринимал их как ущербных людей, я воспринимал и воспринимаю их как существ, в чем-то намного больших, чем «простые» люди. В чем-то более развитых, чем мы с вами, так называемые «нормальные». Потом уже я столкнулся с определением, которое им дал Рудольф Штайнер, и оно меня поразило: «В них завершено создание морального тела». Я убедился, что так оно и есть, они полны любви. Я впервые пошел к ним в школу — фрагменты событий в той московской школе присутствуют в начале фильма «Да! Дауны… или поход за золотыми птицами». Они подбежали ко мне, стали обнимать, и я вдруг почувствовал волну невероятной любви.

— Каким же образом вы привлекли их к своим театральным проектам?

— Мы вместе стали делать проект «Сад» и заниматься в «Мастерской индивидуальной режиссуры». Я начал с ними работать не рационально, а интуитивно. Придумал игру, которая называлась «Путешествие за золотыми птицами» — такую живую, динамичную сказку. На эту игру собиралось много таких детей, которые живут в симбиозе с родителями, и потому с ними они и приходили на игру. И я увидел собственными глазами, что любовь — это непростая работа, особенно для родителей, потому что они сосуществуют вместе практически неразрывно. Известно, что у них другой набор хромосом, и они в каком-то смысле инопланетяне — я именно так и выходил с ними на контакт.

— Как с инопланетянами?

— Да. Я говорил: «Золотая птица прилетела на остров, и что она увидела там»? И они с невероятной скоростью начинали фантазировать. Мы тут же сочиняли разные приключения, все время двигаясь дальше. И вот, окунаясь в эти путешествия, «Походы за Золотой птицей», я провел с ними довольно много времени. А, кроме того, я начал проводить среди этого удивительного народа мою «Мастерскую индивидуальной режиссуры». Никогда я не относился к ним, как к «обычным» людям, и в этом смысле у меня не сложился политкорректный образ высказываний. Я всегда понимал, что они — Другие с большой буквы. И вот эту их инаковость я всегда хранил в своей душе, она всегда была для меня существенной. А работа была очень трудной. Проведя с ними три часа, я уходил без сил.

— Так и хочется спросить: а что же было дальше-то?

— Потом мне захотелось вместе с этими детьми посмотреть на окружающий мир их глазами. И возник проект под названием «Дауны комментируют мир». Звучит некорректно, я знаю, что не надо называть их даунами, но для меня это слово очищено от какой-то иной смысловой окраски, помимо любви. Они вошли в наш спектакль «Сад», были в нем такие… садовые существа, «Божьи мужики и бабы». Они выходили и комментировали мир.

У меня сохранилась запись этой, пятой по счету, регенерации «Сада» — у нас он постоянно обновлялся: уходы-приходы, возвращение в бытие-небытие. И мы так прожили более десяти лет, восемь регенераций «Сада». Очень естественно, без каких-то специальных репетиций, эти дети втянулись, стали учить нас, как играть тот или иной эпизод. Они стали актерами «Сада» и даже просили, чтобы им выдали удостоверение, что они — актеры. Они очень любвеобильны, у них много переживаний и споров. Фильм «Не управляемый ни для кого» родился из того, что именно так — "Не управляемый ни для кого" — назвал Иисуса Христа один из участников проекта с синдромом Дауна, Алеша. Фильм снят очень просто, ничего особенного в нем нет. Я всего лишь, по сути, дал им возможность выразить свой взгляд на христианство, на Иисуса Христа.

А кто-то — внутри иудаизма, поэтому они по-разному живут, по-разному говорят о вере. Я снимал и их разговоры про политику, но не смонтировал до сих пор. Вообще, у меня очень большие архивы записей нашего общения. И еще был проект, связанный с их «внутренним телевидением» — я взял микрофон и попытался раскрыть их способность быть тележурналистами, задавать вопросы и отвечать на них.

— А сейчас вы продолжаете совместные проекты?