Мои цели были эгоистичны: не стать еще одним человеком, который прошел мимо.

У благотворительного фонда «Жизненный путь», где я работаю, была программа занятий в ПНИ № 16, она называлась «День не зря». В ней участвовали как взрослые ребята, живущие в семьях, так и жители интерната; я познакомилась со многими из них. А потом родители ребят, участвующих в проекте, стали навещать девушку, которая попала в интернат после смерти мамы. Девушка – незрячая, поэтому попала прямиком в женское отделение милосердия [так в интернатах называются отделения для тех, кого сочли самыми тяжелыми и безнадежными; соответственно, это самые закрытые для внешнего мира отделения. – Прим. «Термоса»]. Потому что невозможность самообслуживания в сочетании со слепотой с неизбежностью ведет к попаданию именно в это отделение. Потом программа «День не зря» сменила площадку, и мы перестали приходить. Но затем я всё же решила вернуться, чтобы навещать знакомых девушек из "милосердия". Мои цели были эгоистичны: не стать еще одним человеком, который прошел мимо. Стала приходить в отделение милосердия как волонтер. Поначалу персонал смотрел на меня как на неизбежное зло. И правда, анекдот: к девушке, которая не видит, и к другой девушке, которая не слышит, прихожу я, которая… видимо, не очень соображает. И так недели три. Потом я задумалась. Зачем я им? – непонятно. Зачем они мне? – непонятно. Что вообще происходит, тоже не вполне ясно. К тому же в отделении 30 женщин, и как-то странно приходить только к двум. И я поняла: мне просто нужно, чтобы меня было больше. А волонтеров, готовых приходить во взрослые интернаты, найти очень трудно.

И что ты сделала?

Пиши, сказали, будто ты бог.
И я написала.

Стала думать, с кем бы я хотела работать. В фонде мне предложили написать проект волонтерской группы. Пиши, сказали, будто ты бог. И я написала проект, каким видела его в идеале: нас 40 волонтеров на 30 подопечных, социальная адаптация внутри отделения, адаптация за периметром, посильная деятельность, финансово обогащающая, и т.д. Логика не была мне знакома в тот момент: я же бог! После этого я подошла к двум прекрасным давним волонтерам фонда, рассказала про проект, и они захотели принять участие; потом к нам присоединилась еще одна сотрудница фонда. И вот нас уже четверо.

Когда я писала проект, то сначала назвала его просто «Троица из милосердия», а когда уже в процессе одна из волонтеров предложила название «Амазонки», я поняла: точно! Кто, если не они?! Так мы стали «амазонками».

И как начала выглядеть ваша деятельность?

Как выяснилось, большинство тех, кто в коляске, могут ходить.

Мы гуляли, занимались на тренажерах, читали вслух книжки, играли в мячик, просто ходили. Как выяснилось, большинство тех, кто в коляске, могут ходить. А сидят они в колясках потому, что, во-первых, это безопаснее и потому удобнее для персонала, а во-вторых, они привыкли к такой пассивной роли: сидеть в коляске всяко приятнее, чем ходить собственными ногами, да и ходить им особо некуда.

Когда мы пытались устраивать иммерсивный театр, собирался, мне кажется, весь интернат! Я читала «Муху-Цокотуху», а потом какие-то совершенно неизвестные мне ребята подходили и говорили: "Ааа! это ты была визжащей мухой?!». В общем, мы развлекались как могли, а потом к нам подошел кто-то из сотрудников, сказал, что мы слишком перевозбуждаем проживающих, и попросил читать что-нибудь другое. Я ответила - конечно: я буду читать «наша Таня громко плачет», и это будет такое приятное депрессивное завершение дня. Больше ко мне с таким не подходили.

Когда наступила зима, большинство девчонок сказали, что на улице как-то не очень и они туда больше не пойдут, поэтому мы решили ходить на ЛФК. Это происходит так.

Сперва надо долго уговаривать персонал, что это полезно и что мы будем следить, чтобы никто не надорвался, не вспотел, не умер от ужаса под снарядом и т.д. Потом нужно дотащить туда коляску, а то и две-три коляски (все же хотят попасть! родные четыре стены уже в печенках сидят). При этом там потрясающая доступная среда: сперва ты спускаешься на шесть ступенек вниз, потом порог сантиметров двадцать, потом еще один порог – и, наконец, пандус. Вообще жители всегда готовы помогать: пока мы пытались добраться до этой комнаты, мимо ни один не проходил. Мимо проходили сотрудники – у них были специальные такие лица, на которых написано: «мимо проходил». А вот все ребята, которых мы знали и не знали, помогали нам с колясками, если видели, что мы где-то застряли. В общем, пока ты дойдешь, твоя личная ЛФК уже состоялась… Приходишь – а ЛФК-шник ушел две минуты назад, хотя у него рабочий день еще два часа. В итоге мы ходили туда с двумя барышнями: Л., которая кидала мячик исключительно себе за спину, и они с амазонкой В. долго тренировались, чтобы кидать его кому-нибудь в глаз. Второй была прекрасная А.: она битбоксер, общается фантастическими звуками и обожает зеркала – а в зале ЛФК как раз зеркало в человеческий рост.

Мы долго бились за то, чтобы девчонки могли спускаться по лестнице, а не на лифте.

Мы долго бились за то, чтобы девчонки могли спускаться по лестнице, а не на лифте. Как-то мимо меня пробежала некая женщина в халате, которая оказалась соцработником отделения. И я ей сказала, что девушкам по лестнице нужно ходить, что это нормальное такое состояние в жизни – ходить, такое бывает. Она в ответ: да-да-да, совершенно с вами согласна, сейчас пойду и скажу всему персоналу! Больше я ее не видела.

Еще мы поняли, что пока волонтеры общаются с кем-то из девчонок индивидуально, а я пытаюсь охватить остальных в отдельной комнате, отсекаются все те, 1) кто медленно соображает, хочет или не хочет, 2) кому нужна помощь, чтобы доехать, 3) кому нужно личное приглашение. Поэтому мы переехали в общее пространство – и участниц стало приходить заметно больше. Причем не только позаниматься, но и просто посмотреть.

С одной сменой можно доставать зеркальце карманное – с другой нельзя, потому что оно разобьется и мы все умрем.

В какой-то момент сотрудники привыкли к нашему присутствию и стали рассказывать, что мы можем и чего не можем. При этом мы, конечно, попадали на разные смены: с одними это можно, с другими этого нельзя. С одной сменой можно доставать зеркальце карманное – с другой нельзя, потому что оно разобьется и мы все умрем. С одной сменой женщине после перелома шейки бедра можно ходить, потому что это нужно и полезно, – с другой нельзя, потому что она упадет и нас всех посадят.

Далее выяснилось, что у нас в отделении существуют мексиканские страсти. Например, есть одна барышня, М., которая ненавидит другую барышню, Т. И когда Т. как-то раз пришла к нам на занятие, М. устроила истерику. Это было и смешно, и больно, и горько. Мы пытались решить проблему М. и Т. Была бы Т. пассивная и были бы мы ей не нужны – то и не жалко: не хочет человек – не надо, свобода воли. А ей и вправду охота прийти на занятие: пообщаться, порисовать кукляшей своих бесконечных и булки, которые они едят. М. же просто не может этого переносить, ужасно ревнует, ненавидит всех. Она со мной до конца марта не разговаривала, проезжая мимо меня с лицом герцогини. Она поняла, что я Т. приглашаю на занятия, и долго боролась со мной и с другими волонтерами; когда поняла, что нас не перебороть, пыталась нас игнорировать; потом стала со всеми общаться ровно, а меня перестала замечать вообще. И я считаю, что это прекрасно! Что это здорово, когда в твоей жизни есть кто-то, кого можно проигнорировать, потому что он не тех людей на занятие позвал, – и знать, что за это ничего не будет. Что ты просто можешь это сделать.

Еще мы задумали сделать спектакль по «Курочке Рябе»: выучить со всеми, кто может разговаривать, сказку, свалять большое яйцо (мы как раз валянием занимаемся). Нашли какую-то большую коробку, одна девчонка увлеченно ее красила, мне кажется, в 50 слоев: такого экстаза я у человека никогда не видела. Нам хотелось устроить большой праздник и всем показать спектакль, но пока всё на паузе из-за карантина.

Мы очень хотели, чтобы девчонки, которые составляют костяк нашей группы, могли организовать себе досуг и без нас. Но с организацией досуга получилась полная ерунда. У нас для занятий есть разные материалы, довольно много. Они лежат в огромной холщовой сумке на шнуре – то есть в мешке. И проблема в том, что его невозможно нигде оставить так, чтобы туда был доступ. Было три схемы, но они все провалились. В какой-то момент ситуацию решил взять на контроль представитель администрации. И вот он с очень серьезным решительным лицом раздавал поручения по телефону и очно про «условия хранения мешка», «доступность мешка» и «уточненный объем мешка». В итоге сотрудники официально приняли на хранение некую кипу раскрасок и четыре набора карандашей – но они ждут, пока девушки их попросят, а сами не предлагают. А девушкам примерно по 40 лет и они не привыкли кого-то о чем-то просить. И так это всё и лежит.

Еще у одной барышни есть друг, они в одном детском доме были. Этого друга все знают, он не владеет речью. Так вот, он как-то умудряется просочиться в гости к своей подружке в закрытое женское отделение, где их сажают посреди общего холла, чтобы всем всё было видно и чтобы "не дай бог ничего не случилось». Они там какое-то время общаются, обнимаются, после чего ему говорят, мол, дверь вон там – и он уходит.

И соцработница смогла вовлечь м., поддержать, какой-то ролик ей показала, и они отлично позанимались. Мне ее хотелось обнять, правда!

Несколько раз мы ругались с интернатом в целом, несколько раз ругались с конкретными сотрудниками. Но однажды, когда произошел очередной конфликт между Т. и М., которые не хотели вместе участвовать в занятии, новая соцработница принесла какие-то карандаши, раскраски и села рисовать с М. При этом М. негодующе показывала ей на нас, мол, вы только посмотрите, что делают эти мерзкие создания за соседним столом! А та в ответ: да ладно, что ты переживаешь, давай мы тут с тобой тоже порисуем! М. рисует здорово и вышивает тоже, у нее вообще всё очень хорошо с творчеством. И соцработница смогла ее вовлечь, поддержать, какой-то ролик ей показала, и они отлично позанимались. Мне ее хотелось обнять, правда! Это так неожиданно – и так прекрасно, что она оказалась такой.

То есть бывают какие-то проблески, а не только бесконечная война?

У сотрудников куча ответственности, которая нигде четко и внятно не прописана.

Ну, это даже войной не назовешь. У меня-то всё хорошо – а у них плохо: мы в разных позициях. Бывают открытые конфликты, когда люди просто хотят, чтоб нас там не было. Но в целом я понимаю, что дело не в том, что они меня не любят, потому что им, к примеру, моя прическа не угодила, а в том, что им самим страшно, плохо и небезопасно. У сотрудников куча ответственности, которая нигде четко и внятно не прописана. И это очень нестабильная для них ситуация. Невозможно воевать с человеком, которому так плохо.

Было бы очень здорово, если б они воспринимали нас как помощь – и если бы мы смогли быть для них этой помощью.

Однажды одна сотрудница разрешила мне отвязать девушку, которая обычно в фиксированном положении, и погулять с ней по коридору; другая сотрудница, увидев это, начала на меня кричать. А я как раз ходила на семинары по ненасильственному общению… и говорю ей: "Вы за нее беспокоитесь, да?". Думала, она продолжит ругаться, – а она зарыдала. Было очень неловко. И эта картинка утвердила меня в мысли, что конкретно эта сотрудница не конкретно меня ненавидит и даже не вообще волонтеров. Просто ей и так страшно, а когда приходят волонтеры, становится еще страшнее, потому что мы не подконтрольны, а отвечать потом ей. Это не про войну… я им ужасно сочувствую. Было бы очень здорово, если б они воспринимали нас как помощь – и если бы мы смогли быть для них этой помощью.

Думаешь, такой момент когда-нибудь наступит?

Где-то уже наступил. Правда, мне кажется, что персонал, конечно, больше за себя волнуется, чем за эти вот "объекты", которых они пасут… Но иногда бывают признания, что да, мы помогаем, а иногда они даже сами просят: «...а возьмите, пожалуйста, С.». С. не видит, почти не слышит, но ей очень радостно, когда с ней «сороку-ворону», например, делают. И сотрудники сами приводят к нам С., чтобы мы с ней поиграли и вообще как-то повзаимодействовали. Или бывает, что я прихожу во время полдника, предлагаю помочь попоить кого-нибудь, и мне дают бутылки с водой. Кто-то смотрит на меня как на идиотку и клоуна – кто-то говорит «спасибо».

У меня есть такое «состояние курицы», когда хочется оградить наших волонтеров от столкновений с персоналом, поэтому я всё время вылезаю первой и позиционирую себя как мальчика для битья. Мне очень повезло, что никто из персонала не пытался открыть рот на наших волонтеров, все исключительно со мной взаимодействовали, а мне как-то... хотите – кричите, ваши голосовые связки. Я никаких претензий по уровню звука не имею.

Еще я завела табличку для отслеживания динамики конкретных людей – волонтеры заполняют ее после каждого визита, чтобы можно было пролистывать и анализировать.
И еще я открывала сбор средств на материалы для занятий.

Какие-то цели, конечно, ставятся – но они больше про то, чтобы девчонки научились просто жить в этой действительности.

Есть то, к чему мы стремимся, – но надо понимать, что интернат вносит очень сильные коррективы. И очень много моментов в жизни, где мы не властны. Есть, например, одна незрячая девушка – она попала в интернат год или два назад. Дома она прекрасно ориентировалась и обладала всеми навыками самообслуживания. Сейчас она в памперсе, ее кормят, она не ориентируется в отделении, не знает, где ее вещи. Потому что нет закономерности, что твои вещи лежат именно в шкафу в твоей комнате – они легко могут быть в соседней. И могут быть выше, чем ты можешь дотянуться… И в этих интернатских условиях с утратой навыков что-то поделать очень сложно, и восстановить их почти невозможно.

Какие-то цели, конечно, ставятся – но они больше про то, чтобы девчонки научились просто жить в этой действительности, потому что для большинства из них это уже привычная данность, а вот для двоих еще внове. Например, Л. до сих пор не поняла, куда делась мама, почему они не едут на дачу к бабушке и что вообще происходит.

В марте нам почти удалось договориться, что одна из волонтеров будет оставаться на ужин и помогать Л. кушать. В ее задачи входило бы организовать место (то есть чтобы был определенный стол, где всегда будет ужинать Л.); проследить, чтобы у нее были тарелка, ложка; помочь Л. вспомнить, как она ела спокойно дома сама.

И да, еще одна цель – это поддержание физической формы: для девчонок это крайне важно, потому что они целыми днями сидят и лежат.

С этим как раз сложно, потому что опыт другой волонтерской группы нашего фонда нам не подходит, а больше мы никого не знаем. Нам было бы интересно пообщаться в формате «что вы делаете с ребятами в закрытых отделениях», потому что тут своя особая специфика, и было бы интересно узнать, какие цели ставятся и как к ним идут. А вот про взаимодействие с сотрудниками других ПНИ – нет, неинтересно, потому что в каждом интернате всё по-своему, и опыт других нам вряд ли поможет.

У тебя бывают моменты выгорания?

Мне становится плохо, грустно, я могу злиться и отчаиваться, но это не фатально накрывающее чувство, скорее как прилив.

Если брать выгорание как глобальный процесс – то, наверное, нет. Но бывают ситуации, в которых я чувствую себя очень неуверенно и уязвимо, после которых очень долго восстанавливаюсь. Практически все эти ситуации связаны с администрацией интерната. Например, однажды чуть не сорвалось в последний момент выездное мероприятие из-за формальности. И я была в ужасе, потому что не знала, как сказать всем ребятам, которым я пообещала, что мы поедем, что всё отменилось. Потому что, хотя они наверняка привыкли, что их всё время кидают, я-то не хочу быть человеком, который их кинул.

Некоторые действия персонала иногда вызывают шоковое состояние и вопрос «как это вообще возможно» – но я понимаю, почему это происходит, вернее, у меня есть некое представление об этом. Поэтому меня это не травмирует. Мне становится плохо, грустно, я могу злиться и отчаиваться, но это не фатально накрывающее чувство, скорее как прилив. И мне как человеку действия легко понять, как именно я могу помочь, и поддержать всех участников, чтобы можно было сделать так, как мне хочется.

Где ты черпаешь ресурс на всё это взаимодействие с персоналом?

они всё равно остаются людьми, с которыми можно договориться

Конкретного ресурса нет. Да и не могу сказать, что я сильно трачусь на это. Поначалу, когда я только приходила в интернат, у меня было вот это ощущение, что есть «мы», все в белом, а есть «они» – персонал, больница, интернат, вся эта жуткая система. Но потом я себя на этом поймала и поняла, что ведь на самом деле я так не думаю. Просто у меня свои условия жизни, в которых я могу какие-то свои ценности реализовывать, – а у них другие условия жизни, и ценности у них другие. Хотя, возможно, базовые ценности у нас на самом деле одинаковые – например, чтобы было безопасно, – просто мы по-разному это понимаем. И какое-то внутреннее противостояние с сотрудниками у меня прошло. Мне кажется, в большинстве своем это не очень счастливые люди, которые в адской совершенно системе, которая их пожирает, вынуждены как-то функционировать. Но при этом в них остается живое, человеческое, и это для меня важно, когда я с ними взаимодействую.

Да, уровень ужаса, и удивления, и отчаяния, и даже беспомощности бывает велик. Но при этом они всё равно остаются людьми, с которыми можно договориться. По крайней мере, я продолжаю верить, что это возможно.

Каковы глобальные планы по развитию группы после карантина?

Мы поедем на ВДНХ гулять!! Если серьезно – есть скорее глобальные мечты, чем планы... Я хотела бы найти еще волонтеров; хотела бы, чтобы мы приходили в женское «милосердие» не один, а два дня в неделю; чтобы появилась такая же группа в мужском «милосердии»; чтобы была отдельная «команда для прогулок», не зависящая от наших занятий, которая приезжает, положим, раз в неделю и гуляет со всеми желающими; чтобы была оплачиваемая деятельность для жителей «милосердия» (например, сейчас у меня есть четыре заказа на шапки, которые вяжет Е., а одну мы уже продали).

Подтверждение своих ценностей. Для меня очень важно, чтобы у меня был выбор. А поскольку я всех меряю по себе, то мне так же важно, чтобы и у других людей был выбор. Он может касаться каких-то очень примитивных вещей: пойти в туалет или не пойти; надеть красную кофту или ходить с голой спиной; дружить с этим человеком или не дружить; заниматься рисованием, лепкой или вообще ничем не заниматься. Поэтому для меня так важно, чтобы у девчонок в «милосердии» выбор тоже был.

Какой момент за время волонтерства тебя очень порадовал? Расскажи первое, что вспоминается!

Как-то прихожу – и вдруг откуда-то снизу голос: «о, Машка пришла!». Совершенно незнакомый голос. Опускаю глаза – оказывается, это Е. громко сказала. Человек, который с нами не разговаривал, ни к кому не обращался, пытался ни на кого не смотреть, вдруг назвал меня Машкой и обрадовался, что я пришла.
Мне было тааак приятно!